Психотерапевт Гелена Иванова о девиантном материнстве и девиации у ребёнка. Преступление подростка — всегда крик о помощи.
— Этих детей никто не любил. О них, наверное, заботились, их кормили, обучали. Но использовали для каких-то своих бессознательных [целей] и не любили. Я пишу сейчас научную работу — что такое девиантное материнство. У каждого девиантного ребёнка — девиантная мать.
Справка. Виды девиантного материнства. Из черновика научной работы Гелены Ивановой «Психоаналитическое исследование девиантного материнства».
Матери, совершающие инцест: ребенок-заместитель. При таком виде девиантного материнства мать не даёт своему ребенку личного пространства, возможности отделиться и повзрослеть.
Матери, жестоко обращающиеся со своими детьми. Такие матери сами сталкивались в своём детстве с травмирующим и жестоким обращением к себе. Насилие над своим ребёнком дает женщине чувство всемогущества и тотального контроля, когда жертва сама становится насильником.
Матери психотического функционирования («семейный психоз»). К этой группе матерей относятся, в том числе, женщины с диагнозом «психоз». Психотическая мать может индуцировать у ребёнка психозы, она «делегирует» ребёнку свой внутренний хаос.
«Отравляющие матери» — симбиотические матери. Исключают полностью отца из внутрипсихической жизни ребёнка, даже если он присутствует в реальной жизни ребенка. Ребёнок, независимо от своего пола, навсегда занимает его место.
«Дефицитарные матери» — депрессивные матери. Депрессия матери делает её «эмоционально мёртвой» для своего ребёнка и мешает ей чувствовать переживания и потребности своего ребёнка, депрессивная мать и ребёнок как бы «живут параллельно друг с другом».
«Ложное материнство» — нарциссическое материнство. Нарциссическая мать твёрдо уверена, что живёт только для своего ребёнка и хочет для него самого лучшего, но на самом деле больше заботится об удовлетворении собственных потребностей.
Во всех перечисленных случаях дети используются матерями, что в результате нарушает нормальное психологическое развитие ребенка
— То есть обязательное условие девиации у ребёнка — девиантные родители? А является ли нелюбовь обязательным условием? Могут ли у любящих родителей быть дети-преступники?
— Любовь в данном случае — это понимание страданий своего ребёнка, его переживаний, их переработка. Мать может их принять и вернуть ребёнку хорошее.
С этими детьми никто никогда не говорил об их переживаниях: «А что ты чувствуешь?» Мне приходится их учить говорить о своих чувствах, потому что у них «импульс — действие», а ни чувств, ни слов между ними [нет].
В чём работа психотерапевта? Чтобы у них мысли появились между этим. Чтобы они научились говорить о своих чувствах и переживаниях, критически оценивать реальность, научились контролировать свои аффекты и импульсы: «Что я чувствую? Почему я это делаю?»
И мы не говорим, что родители плохие. Мы никого не осуждаем. Просто есть нарушения. Этим матерям и отцам тоже нужна помощь. Они сами недолюбленные.
Опять же — послеродовая депрессия. У нас её не диагностируют. Никто не обращает внимания на психологическое состояние матерей после родов. А что такое женщина в послеродовой депрессии? Она не может чувствовать своего ребёнка. Она в таком состоянии, когда ничего не чувствует.
Она механически кормит, механически моет, механически гуляет. В лучшем случае депрессия закончится быстро. А у некоторых женщин она на несколько лет затягивается. И что? Это тревожный ребёнок, у которого нарушаются когнитивные функции. Он плохо запоминает, плохо учится, и вот она пошла, цепочка.
— Сейчас понятно, что будут реакции — в виде усиления безопасности в школах, ограничений в интернете...
— Я считаю, надо принимать программу. Нужен федеральный научный Центр, как Портманская клиника в Лондоне, где прицельно бы занимались научной, обучающей и психотерапевтической работой с детьми и подростками с девиантным и противоправным поведением.
Сегодня мне звонят — куда посылать ребёнка с суицидом? А некуда, понимаете? Никто не хочет класть ребёнка в закрытую, единственную [в Москве], шестую больницу. Это же как тюрьма. А в медицинские учреждения с психиатрическими отделениями открытого типа госпитализируют только с 18 лет.
Так вот, должен быть Центр. Например, [можно реализовать] пилотный проект в Москве. Если ребёнок плохо себя ведёт, состоит в «группе смерти», агрессию проявляет, его направляют в Центр, идёт диагностика. Если ребёнок нуждается в психотерапии, подключается психотерапия.
Нужна мать? Другой специалист подключается. Нужен психиатр? Назначается медикаментозное лечение. Здесь же обучаются психологи соцзащиты, школьные психологи и другие специалисты, работающие с этой категорией детей.
— Но создавая такие Центры, мы сразу сталкиваемся с проблемой — кто будет в них работать?
— Начинаем обучать. Английские специалисты готовы бесплатно участвовать в годовой программе и обучать российских. Готовятся люди, которые потом смогут обучать других. Сегодня есть возможность дистанционного обучения.
— Из вашей Программы [декриминализации подростковой среды в РФ] я знаю, что человек, который будет работать с подростковыми травмами, должен в течение двух лет сам проходить психотерапию. Зачем?
— Да, должен. Эстелла Уэлдон (психиатр и аналитик Портмановской клиники — Прим.ред.) пишет, что в детские учреждения нередко приходят работать люди девиантные, с агрессией, с собственными проблемами, и надо жёстко проводить отбор. Они приходят отыгрывать собственные сценарии. Это страшно.
— Не получится ли перегнуть палку? Не начнём ли мы в каждом ребёнке видеть девианта? У всякого есть ведь и подростковые бунты...
— В психиатрии — если больше двух недель длится депрессия или агрессивное поведение, это повод обращаться к специалисту. Никто не говорит, что ребёнок не дрался, не дрался, а тут подрался, и его сразу надо вести к психиатру.
Опять же. Ко мне приходили из «групп смерти», и я говорила, что ребёнок здоров, с ним не надо работать. Это диагностируется за 50 минут. У меня телефон разрывается, Анастасия!
— Сейчас?..
— От звонков родителей. Потому что я где-то читала лекции, кого-то я диагностировала... Они звонят и плачут: подростки не ночуют дома, сбегают из дома, наркотики, алкоголь. Родители не могут справиться. А что? Им только грозят пальчиком.
— А подростковые эксперименты с внешностью?
— Это поиск идентичности, это совершенно нормально. Поиск идентичности у каждого ребёнка происходит, просто у кого-то он проходит гладко и незаметно.
У меня в терапии подростки разных субкультур. Есть мальчик, эмо-кид. Это уйдёт у него, но сегодня это его субкультура. И вот я сижу с ним, изучаю эмо-стрижки, которые делают его друзья. И мне, честно, самой даже интересно. Интересней, чем изучать виды наркотиков. У меня есть околофутбольщики. Я знаю теперь правила, как они дерутся. У них есть, куда выплёскивать агрессию, они не пойдут убивать отчима, они дерутся там.
Моя задача — не осуждать, а принимать их со всеми их ужасами. Я пришлю вам рисунки девочки с пятью попытками суицида. Это её мир. Вам будет страшно. Она рисует их в тетрадках на переменках. Учится на пятёрки. Красивая девочки. А внутри столько боли.
«У этих детей рак души».
— Что может спровоцировать ребёнка на преступление, если мы говорим о внешних причинах, находящихся за пределами семьи? Например, экономический кризис, расслоение между богатыми и бедными...
— Девиация связана с благосостоянием семьи. Это не значит, что в бедных семьях обязательно вырастёт ребёнок с девиацией, а в состоятельных такого случиться не может. Может. Но [в большинстве случаев] эти дети бедные. У них нет компьютеров, нет интернета, потому что им нечем платить за него.
У них в лучшем случае смартфоны с разбитыми экранами. Они ходят в одной одежде. Они приходят ко мне зимой, вот сейчас, в мороз, в кроссовках. И это Москва. Естественно, чем бедней регион, тем больше социального неблагополучия, тем больше девиаций.
— Есть ещё какие-то подобные внешние причины?
— Ну, наверно, это и тот самый интернет, в том числе, где показывают насилие, пропагандируют асоциальные идеалы. «Бандитский Петербург» был.
— «Бригада»...
— Да, да. У многих детей была идеализация, что быть преступником — это хорошо.
— Компьютерные игры? Про одного из пермских ребят говорят, что он увлекался «Дотой».
— Чтобы играть в игры, нужен мощный компьютер. У них часто нет этого. Никто из моих ребят не играет. Но, ещё раз: мы говорим о том, что есть нарушения развития. И в этом случае, когда срабатывают внешние триггеры, психика ребёнка не справляется, и срыв манифестируется (проявляется — Прим.ред.).
— Вы говорите про Центры, про важность психотерапии и диагностики...
— Это то, что с 1931 года в Англии действует. Вообще считается, что психотерапия — единственное, что может исправить психопатологию развития. Больше ничего.
— Мы же должны не только исправлять психопатологию. Мы же, наверно, должны думать о том, чтобы не допускать её появления.
— Ну а как вы это не допустите? Здесь надо помогать семьям. В Италии, например, есть программа, по которой молодые матери с асоциальным поведением проходят психотерапию по решению суда.
— Вы говорили, что девиантная мать — не обязательно плохая мать. У родителей просто может не хватать знаний.
— Естественно. Приходят родители. Я им говорю — нельзя, чтобы вам сын, 18-летний лоб, тёр спину. У вас для этого есть муж. Приходится конкретно говорить.
— Детей нужно тоже учить пониманию собственных границ и их защите?
— Конечно. Я ребёнку говорю, что никто не имеет права дотрагиваться до твоего тела. В психотерапии ты, вообще-то, не даёшь советов и ответов, но это приходится проговаривать. Здесь психоаналитическая терапия уходит из своих рамок, потому что дети тяжёлые.
Как говорит Нина Асанова, мой научный руководитель [декан факультета психоанализа Московского института Психоанализа]: «Вы же не возьмёте бомжа и не начнёте с ним психоанализ». Надо сначала [фигурально выражаясь] помыть, согреть, чтобы он научился доверять.
— Патология проявляется в школе в первую очередь. То есть и с учителями надо работу вести?
— Да. Ребёнок пошёл в школу. Всё, это время, когда срыв начинает манифестироваться. Это так, во всех учебниках прописано. И нужно читать лекции учителям. Объяснять, что такое девиантное поведение ребенка. Помогать ему, а не делать изгоем. Нужно читать лекции и подросткам о том, как быть хорошим родителем. Они же сами будущие родители.
И, конечно, [нужна] гуманизация уголовной системы. Судьи не знакомы с психопатологией развития детей. Решение суда должно быть ориентировано на заключение специалиста, который пишет, [например] агрессивный ребёнок или нет, и это была случайность. Зачем ребёнку, которого хотели бить, и он подрался, ломать жизнь? Зачем?
Эти дети осуждаются и всё, их потом никто на работу не возьмёт. О какой реабилитации мы говорим? У него нарушения детско-родительских отношений. В школе изгой, в обществе изгой, родители гнобят, он сорвался. Вот он, уголовный срок. Вот она и закончилась, эта история. Ребёнку никто не помог.
— Если всё, о чём вы говорите, воплотить в жизнь — это революция. Насколько я знаю, понимания вы пока не встречаете.
— Я отнесла Программу по декриминализации подростковой среды в Администрацию президента в декабре, ещё до трагических событий в школах Перми и Улан-Удэ. Программа предвосхитила их, к сожалению. Решения по этому вопросу нет.
— Вероятно, усилят контроль в интернете.
— Да, все эти сайты заблокируют… Нет, я считаю, что их надо заблокировать, действительно. Детская психика неустойчива, это нужно делать. Но будут искать врагов [исключительно] там. Они не будут понимать, что эти дети были травмированы.
— У нас в Перми есть программа «Путь героя», в которой волонтёры работают с трудными подростками. Вывозят в лагерь, знакомятся, потом наставник ведёт подростка в течение года.
— У нас такая же служба сопровождения, у каждого ребёнка куратор, их возят в театр, на выставки… Но это не меняет психику. Здесь нужно поставить большой восклицательный знак. Да, это хорошо. Это идентификация хорошая. Это важно. Важно всё, что помогает ребёнку. Батюшка? Пусть батюшка. Наставник? Пусть… Но психотерапия лечит, а у этих детей рак души. От того, что кто-то положил их в хорошую кровать и сыграл на пианино, рак никуда не уйдёт. Психотерапия — часть реабилитационного процесса, но она важная, она основная.
— Я вспомнила этот проект потому, что когда общалась с его руководителем и волонтёрами, то видела, как светятся их глаза, когда они рассказывают про своих подопечных. О том, что они все на самом деле очень добрые и талантливые. И когда отбрасывают свои колючки, то совсем другие.
— Да, да. Это дети. Это просто дети. И этот мальчик, на которого я сегодня смотрела, скрюченный, я уверена, он такой же ребёнок, но очень травмированный.
— Спасибо большое.
— Я защищаю этих детей. Я на их стороне, понимаете? Легче всего найти внешнего врага. Это не решит проблему. Нельзя быть настолько отставшими в реабилитации таких детей. Нельзя.
Анастасия Сечина
https://59.ru/text/gorod/391033397723136.html
Справка. Виды девиантного материнства. Из черновика научной работы Гелены Ивановой «Психоаналитическое исследование девиантного материнства».
Матери, совершающие инцест: ребенок-заместитель. При таком виде девиантного материнства мать не даёт своему ребенку личного пространства, возможности отделиться и повзрослеть.
Матери, жестоко обращающиеся со своими детьми. Такие матери сами сталкивались в своём детстве с травмирующим и жестоким обращением к себе. Насилие над своим ребёнком дает женщине чувство всемогущества и тотального контроля, когда жертва сама становится насильником.
Матери психотического функционирования («семейный психоз»). К этой группе матерей относятся, в том числе, женщины с диагнозом «психоз». Психотическая мать может индуцировать у ребёнка психозы, она «делегирует» ребёнку свой внутренний хаос.
«Отравляющие матери» — симбиотические матери. Исключают полностью отца из внутрипсихической жизни ребёнка, даже если он присутствует в реальной жизни ребенка. Ребёнок, независимо от своего пола, навсегда занимает его место.
«Дефицитарные матери» — депрессивные матери. Депрессия матери делает её «эмоционально мёртвой» для своего ребёнка и мешает ей чувствовать переживания и потребности своего ребёнка, депрессивная мать и ребёнок как бы «живут параллельно друг с другом».
«Ложное материнство» — нарциссическое материнство. Нарциссическая мать твёрдо уверена, что живёт только для своего ребёнка и хочет для него самого лучшего, но на самом деле больше заботится об удовлетворении собственных потребностей.
Во всех перечисленных случаях дети используются матерями, что в результате нарушает нормальное психологическое развитие ребенка
— То есть обязательное условие девиации у ребёнка — девиантные родители? А является ли нелюбовь обязательным условием? Могут ли у любящих родителей быть дети-преступники?
— Любовь в данном случае — это понимание страданий своего ребёнка, его переживаний, их переработка. Мать может их принять и вернуть ребёнку хорошее.
С этими детьми никто никогда не говорил об их переживаниях: «А что ты чувствуешь?» Мне приходится их учить говорить о своих чувствах, потому что у них «импульс — действие», а ни чувств, ни слов между ними [нет].
В чём работа психотерапевта? Чтобы у них мысли появились между этим. Чтобы они научились говорить о своих чувствах и переживаниях, критически оценивать реальность, научились контролировать свои аффекты и импульсы: «Что я чувствую? Почему я это делаю?»
И мы не говорим, что родители плохие. Мы никого не осуждаем. Просто есть нарушения. Этим матерям и отцам тоже нужна помощь. Они сами недолюбленные.
Опять же — послеродовая депрессия. У нас её не диагностируют. Никто не обращает внимания на психологическое состояние матерей после родов. А что такое женщина в послеродовой депрессии? Она не может чувствовать своего ребёнка. Она в таком состоянии, когда ничего не чувствует.
Она механически кормит, механически моет, механически гуляет. В лучшем случае депрессия закончится быстро. А у некоторых женщин она на несколько лет затягивается. И что? Это тревожный ребёнок, у которого нарушаются когнитивные функции. Он плохо запоминает, плохо учится, и вот она пошла, цепочка.
— Сейчас понятно, что будут реакции — в виде усиления безопасности в школах, ограничений в интернете...
— Я считаю, надо принимать программу. Нужен федеральный научный Центр, как Портманская клиника в Лондоне, где прицельно бы занимались научной, обучающей и психотерапевтической работой с детьми и подростками с девиантным и противоправным поведением.
Сегодня мне звонят — куда посылать ребёнка с суицидом? А некуда, понимаете? Никто не хочет класть ребёнка в закрытую, единственную [в Москве], шестую больницу. Это же как тюрьма. А в медицинские учреждения с психиатрическими отделениями открытого типа госпитализируют только с 18 лет.
Так вот, должен быть Центр. Например, [можно реализовать] пилотный проект в Москве. Если ребёнок плохо себя ведёт, состоит в «группе смерти», агрессию проявляет, его направляют в Центр, идёт диагностика. Если ребёнок нуждается в психотерапии, подключается психотерапия.
Нужна мать? Другой специалист подключается. Нужен психиатр? Назначается медикаментозное лечение. Здесь же обучаются психологи соцзащиты, школьные психологи и другие специалисты, работающие с этой категорией детей.
— Но создавая такие Центры, мы сразу сталкиваемся с проблемой — кто будет в них работать?
— Начинаем обучать. Английские специалисты готовы бесплатно участвовать в годовой программе и обучать российских. Готовятся люди, которые потом смогут обучать других. Сегодня есть возможность дистанционного обучения.
— Из вашей Программы [декриминализации подростковой среды в РФ] я знаю, что человек, который будет работать с подростковыми травмами, должен в течение двух лет сам проходить психотерапию. Зачем?
— Да, должен. Эстелла Уэлдон (психиатр и аналитик Портмановской клиники — Прим.ред.) пишет, что в детские учреждения нередко приходят работать люди девиантные, с агрессией, с собственными проблемами, и надо жёстко проводить отбор. Они приходят отыгрывать собственные сценарии. Это страшно.
— Не получится ли перегнуть палку? Не начнём ли мы в каждом ребёнке видеть девианта? У всякого есть ведь и подростковые бунты...
— В психиатрии — если больше двух недель длится депрессия или агрессивное поведение, это повод обращаться к специалисту. Никто не говорит, что ребёнок не дрался, не дрался, а тут подрался, и его сразу надо вести к психиатру.
Опять же. Ко мне приходили из «групп смерти», и я говорила, что ребёнок здоров, с ним не надо работать. Это диагностируется за 50 минут. У меня телефон разрывается, Анастасия!
— Сейчас?..
— От звонков родителей. Потому что я где-то читала лекции, кого-то я диагностировала... Они звонят и плачут: подростки не ночуют дома, сбегают из дома, наркотики, алкоголь. Родители не могут справиться. А что? Им только грозят пальчиком.
— А подростковые эксперименты с внешностью?
— Это поиск идентичности, это совершенно нормально. Поиск идентичности у каждого ребёнка происходит, просто у кого-то он проходит гладко и незаметно.
У меня в терапии подростки разных субкультур. Есть мальчик, эмо-кид. Это уйдёт у него, но сегодня это его субкультура. И вот я сижу с ним, изучаю эмо-стрижки, которые делают его друзья. И мне, честно, самой даже интересно. Интересней, чем изучать виды наркотиков. У меня есть околофутбольщики. Я знаю теперь правила, как они дерутся. У них есть, куда выплёскивать агрессию, они не пойдут убивать отчима, они дерутся там.
Моя задача — не осуждать, а принимать их со всеми их ужасами. Я пришлю вам рисунки девочки с пятью попытками суицида. Это её мир. Вам будет страшно. Она рисует их в тетрадках на переменках. Учится на пятёрки. Красивая девочки. А внутри столько боли.
«У этих детей рак души».
— Что может спровоцировать ребёнка на преступление, если мы говорим о внешних причинах, находящихся за пределами семьи? Например, экономический кризис, расслоение между богатыми и бедными...
— Девиация связана с благосостоянием семьи. Это не значит, что в бедных семьях обязательно вырастёт ребёнок с девиацией, а в состоятельных такого случиться не может. Может. Но [в большинстве случаев] эти дети бедные. У них нет компьютеров, нет интернета, потому что им нечем платить за него.
У них в лучшем случае смартфоны с разбитыми экранами. Они ходят в одной одежде. Они приходят ко мне зимой, вот сейчас, в мороз, в кроссовках. И это Москва. Естественно, чем бедней регион, тем больше социального неблагополучия, тем больше девиаций.
— Есть ещё какие-то подобные внешние причины?
— Ну, наверно, это и тот самый интернет, в том числе, где показывают насилие, пропагандируют асоциальные идеалы. «Бандитский Петербург» был.
— «Бригада»...
— Да, да. У многих детей была идеализация, что быть преступником — это хорошо.
— Компьютерные игры? Про одного из пермских ребят говорят, что он увлекался «Дотой».
— Чтобы играть в игры, нужен мощный компьютер. У них часто нет этого. Никто из моих ребят не играет. Но, ещё раз: мы говорим о том, что есть нарушения развития. И в этом случае, когда срабатывают внешние триггеры, психика ребёнка не справляется, и срыв манифестируется (проявляется — Прим.ред.).
— Вы говорите про Центры, про важность психотерапии и диагностики...
— Это то, что с 1931 года в Англии действует. Вообще считается, что психотерапия — единственное, что может исправить психопатологию развития. Больше ничего.
— Мы же должны не только исправлять психопатологию. Мы же, наверно, должны думать о том, чтобы не допускать её появления.
— Ну а как вы это не допустите? Здесь надо помогать семьям. В Италии, например, есть программа, по которой молодые матери с асоциальным поведением проходят психотерапию по решению суда.
— Вы говорили, что девиантная мать — не обязательно плохая мать. У родителей просто может не хватать знаний.
— Естественно. Приходят родители. Я им говорю — нельзя, чтобы вам сын, 18-летний лоб, тёр спину. У вас для этого есть муж. Приходится конкретно говорить.
— Детей нужно тоже учить пониманию собственных границ и их защите?
— Конечно. Я ребёнку говорю, что никто не имеет права дотрагиваться до твоего тела. В психотерапии ты, вообще-то, не даёшь советов и ответов, но это приходится проговаривать. Здесь психоаналитическая терапия уходит из своих рамок, потому что дети тяжёлые.
Как говорит Нина Асанова, мой научный руководитель [декан факультета психоанализа Московского института Психоанализа]: «Вы же не возьмёте бомжа и не начнёте с ним психоанализ». Надо сначала [фигурально выражаясь] помыть, согреть, чтобы он научился доверять.
— Патология проявляется в школе в первую очередь. То есть и с учителями надо работу вести?
— Да. Ребёнок пошёл в школу. Всё, это время, когда срыв начинает манифестироваться. Это так, во всех учебниках прописано. И нужно читать лекции учителям. Объяснять, что такое девиантное поведение ребенка. Помогать ему, а не делать изгоем. Нужно читать лекции и подросткам о том, как быть хорошим родителем. Они же сами будущие родители.
И, конечно, [нужна] гуманизация уголовной системы. Судьи не знакомы с психопатологией развития детей. Решение суда должно быть ориентировано на заключение специалиста, который пишет, [например] агрессивный ребёнок или нет, и это была случайность. Зачем ребёнку, которого хотели бить, и он подрался, ломать жизнь? Зачем?
Эти дети осуждаются и всё, их потом никто на работу не возьмёт. О какой реабилитации мы говорим? У него нарушения детско-родительских отношений. В школе изгой, в обществе изгой, родители гнобят, он сорвался. Вот он, уголовный срок. Вот она и закончилась, эта история. Ребёнку никто не помог.
— Если всё, о чём вы говорите, воплотить в жизнь — это революция. Насколько я знаю, понимания вы пока не встречаете.
— Я отнесла Программу по декриминализации подростковой среды в Администрацию президента в декабре, ещё до трагических событий в школах Перми и Улан-Удэ. Программа предвосхитила их, к сожалению. Решения по этому вопросу нет.
— Вероятно, усилят контроль в интернете.
— Да, все эти сайты заблокируют… Нет, я считаю, что их надо заблокировать, действительно. Детская психика неустойчива, это нужно делать. Но будут искать врагов [исключительно] там. Они не будут понимать, что эти дети были травмированы.
— У нас в Перми есть программа «Путь героя», в которой волонтёры работают с трудными подростками. Вывозят в лагерь, знакомятся, потом наставник ведёт подростка в течение года.
— У нас такая же служба сопровождения, у каждого ребёнка куратор, их возят в театр, на выставки… Но это не меняет психику. Здесь нужно поставить большой восклицательный знак. Да, это хорошо. Это идентификация хорошая. Это важно. Важно всё, что помогает ребёнку. Батюшка? Пусть батюшка. Наставник? Пусть… Но психотерапия лечит, а у этих детей рак души. От того, что кто-то положил их в хорошую кровать и сыграл на пианино, рак никуда не уйдёт. Психотерапия — часть реабилитационного процесса, но она важная, она основная.
— Я вспомнила этот проект потому, что когда общалась с его руководителем и волонтёрами, то видела, как светятся их глаза, когда они рассказывают про своих подопечных. О том, что они все на самом деле очень добрые и талантливые. И когда отбрасывают свои колючки, то совсем другие.
— Да, да. Это дети. Это просто дети. И этот мальчик, на которого я сегодня смотрела, скрюченный, я уверена, он такой же ребёнок, но очень травмированный.
— Спасибо большое.
— Я защищаю этих детей. Я на их стороне, понимаете? Легче всего найти внешнего врага. Это не решит проблему. Нельзя быть настолько отставшими в реабилитации таких детей. Нельзя.
Анастасия Сечина
https://59.ru/text/gorod/391033397723136.html
Комментариев нет:
Отправить комментарий