Книга возникла из дневниковых записей, отлитых в форме воспоминаний.
Я старался записывать непосредственные впечатления, ибо заметил, как быстро они стираются в памяти, по прошествии нескольких дней, принимая уже совершенно иную окраску.
Я потратил немало сил, чтобы исписать пачку записных книжек... и не жалею об этом.
Я не военный корреспондент и не предлагаю коллекции героев; мое намерение — не живопись, как это могло быть, но описывать все так, как это было в действительности».
ВЕЛИКАЯ БИТВА (отрывок).
... Высоко в воздухе опять засвистело; всех сдавило предчувствие: это к нам!
Сразу же раздался оглушительный, чудовищный грохот, — снаряд ухнул прямо между нами.
Я поднялся, наполовину оглушенный.
Подожженные патронные ленты излучали из большой воронки яркий розовый свет.
Он освещал струйки дыма из выбоины, в которой клубилась груда черных тел; тени уцелевших разбегались во все стороны.
Все это сопровождалось безостановочным жутким воем и криками о помощи.
Но особенно страшным было клубящееся движение темной массы в глубине дымящегося и пылающего котла, которое на одну секунду, как адское видение, разверзло глубочайшую бездну боли.
Не буду скрывать, что сначала я, как и все остальные, после мгновенного цепенящего ужаса вскочил и опрометью кинулся во тьму.
И только очутившись в небольшой воронке, в которую я кубарем скатился, я понял, что происходило.
Ничего не видеть и не слышать!
Бежать как можно дальше, забиться в щель!
И тут же вступал другой голос: «Послушай, ведь ты же командир!»
Еще полчаса тому назад я был во главе доблестной, отличной роты, а теперь с горсткой совершенно подавленных людей беспомощно блуждал по окопному лабиринту.
Какой-то юнец, который еще совсем недавно, осмеянный товарищами, плакал во время строевой из-за неподъемных ящиков с боеприпасами, теперь добросовестно тащил за собой этот тяжкий груз, спасенный им из кошмара стрелковой ступени.
Это наблюдение меня потрясло.
Я бросился наземь и разразился судорожными рыданиями, а мои люди мрачно обступили меня.
Под угрозой взрывающихся снарядов несколько часов впустую пробегав по окопам, грязь и вода в которых были нам по щиколотку, мы, смертельно измученные, забрались в ниши для боеприпасов, вделанные в стены.
Финке натянул на меня свое одеяло, но я все равно не мог сомкнуть глаз и, куря сигары, с чувством полной безучастности ждал, когда наступит рассвет.
Первый же утренний луч осветил невероятное оживление на нашем кратерном поле.
Я отправился к месту кошмара прошедшей ночи.
Местность выглядела ужасно.
Вокруг выжженной воронки лежало свыше двадцати почерневших трупов, почти все разодранные до неузнаваемости.
Некоторых из погибших мы позднее причислили к пропавшим без вести, так как от них ничего не осталось.
Отдельные солдаты из соседних отсеков занимались тем, что вытаскивали из чудовищной свалки залитые кровью вещи погибших и осматривали их с надеждой поживиться.
Я их прогнал и дал своему связному задание забрать бумажники и ценные вещи, чтобы спасти их для оставшихся.
Правда, на следующий день во время штурма нам пришлось их бросить.
Я велел командирам отделений рапортовать и установил, что в моем распоряжении было еще тридцать шесть человек.
За день до этого я в наилучшем расположении духа выступил с отрядом, насчитывавшим более ста пятидесяти!
Мне удалось обнаружить еще более двадцати мертвых и более шестидесяти раненых, многие из них позднее скончались.
Единственным слабым утешением было то, что ведь могло быть еще хуже.
День мы провели в подавленном настроении и почти все время спали.
... Я, лежа на нарах, беседовал с обоими своими офицерами о пустяках, отгоняя мучительные мысли.
Постоянным рефреном было: «Хуже пули, слава Богу, уже ничего не будет!».
Небольшая речь, которой я пытался приободрить людей, молчаливо сидевших на лестнице, не возымела действия.
Да и у меня не было настроения никого подбадривать.
В десять часов вечера связной принес приказ о выдвижении на передовую.
Когда дикого зверя вырывают из его пещеры или когда моряк видит, как спасительная доска уплывает у него из-под ног, их чувства, пожалуй, можно сравнить с теми, которые испытывали мы, расставаясь с надежной, теплой штольней и отправляясь в негостеприимную ночь.
В ожидании 5.05 — того момента, когда должна была начаться огневая подготовка, — я с обоими своими офицерами устроился на лестнице.
Настроение несколько улучшилось, так как дождь прекратился и звездная ночь обещала сухое утро.
Мы провели время за рассказами и едой; много курили, и полная фляжка шла по кругу.
В первые же утренние часы вражеская артиллерия так оживилась, что мы испугались, не пронюхал ли англичанин чего-нибудь.
Несколько штабелей боеприпасов, распределенных по местности, взлетели на воздух.
Перед самым началом по радио передали следующее: «Его Величество кайзер и Гинденбург выехали на арену военных действий».
Это сообщение было встречено овацией.
Стрелка продвигалась все дальше, мы считали последние минуты.
Наконец она остановилась на 5.05.
Ураган разразился.
Завеса из пламени, сопровождаемая резким, неслыханным рыком, взлетела вверх.
Бешеный гром, поглотивший своими мощными раскатами самые тяжелые залпы, потряс землю.
Непомерный рев уничтожения, поднятый сзади несметными орудиями, был так ужасен, что даже самые большие из выстоенных сражений казались по сравнению с ним детской игрой.
Случилось то, на что мы не смели надеяться: вражеская артиллерия молчала, она была сметена единым мощным ударом.
Нам было не усидеть в штольне.
Стоя на укрытии, с восторгом смотрели мы на высокую, как башня, огненную стену, полыхавшую над окопами англичан, прикрытую клубящимися, кроваво-красными облаками.
Наша радость была испорчена болезненным жжением слизистой, вызывавшим слезы.
Пары от наших же газовых снарядов, пригнанные встречным ветром, окутали нас сильным запахом горького миндаля.
Постепенно дым рассеялся, и через секунду мы сняли противогазы.
Спереди выросла непроницаемая для глаз стена из чада, пепла и газа.
Люди бежали по окопу, рыча в самое ухо друг другу радостные приветствия.
Пехотинцы и артиллеристы, инженеры и телефонисты, пруссаки и баварцы, офицеры и целые команды — все выражали восторг по поводу этого стихийного проявления нашей силы и горели нетерпением ровно в 9.40 начать штурм.
В 8.25 в бой вступили тяжелые минометы, стоявшие в узких коридорах за передним окопом.
Мы видели, как по воздуху, описывая большие траектории, летят двухсоткилограммовые мины и где-то вдали вулканическим взрывом шарахают по земле.
Их взрывы тянулись плотной цепью извергающихся кратеров.
Враг бросил в огонь тяжелую батарею, потоком снарядов осыпавшую наш перенаселенный окоп.
Мозг прикреплялся к действительности только цифрой 9.40.
Перед моей норой стоял унтер-офицер Дуезифкен; он попросил меня перейти в окоп, так как при малейшем сотрясении на меня могли обрушиться глыбы земли.
Взрыв перехватил его слова: с оторванной ногой он рухнул на землю.
Перепрыгнув через него, я побежал направо, где забрался в нору, уже занятую двумя офицерами-саперами.
Совсем рядом с нами продолжали свирепствовать тяжелые снаряды.
Вдруг из белого облака вихрем взметнулись черные комья земли; взрыв был проглочен всеобщим гулом.
Вообще больше ничего не было слышно.
В углу окопа слева от нас разорвало троих из моей роты.
Один из последних неразорвавшихся снарядов убил бедного Шмидтхена, сидевшего на лестнице.
Вместе со Шпренгером, с часами в руках, я стоял около своей норы в ожидании великого мгновения.
Вокруг нас собрались остатки роты.
Нам удалось развеселить их грубоватыми незатейливыми шутками и немного развлечь.
Лейтенант Майер, на какой-то миг выглянувший из-за поперечины, позднее рассказывал мне, что принял нас за сумасшедших.
В 9.10 офицерские патрули, охранявшие нашу позицию, оставили окоп.
Поскольку обе позиции были удалены друг от друга на восемьсот метров, мы должны были выступить еще во время подготовки и так расположиться на ничейной территории, чтобы в 9.40 ворваться в первую вражескую линию.
Через несколько минут мы со Шпренгером в сопровождении наших людей также забрались на укрытие.
«Покажем, на что способна седьмая рота!» — «Мне теперь все по фигу!» — «Отомстим за седьмую роту!» — «Отомстим за капитана фон Бриксена!»
Вытащив пистолеты, мы перемахнули через проволоку, через которую нам навстречу уже перебирались первые раненые.
Я посмотрел направо и налево.
Грань, разделяющая народы, представляла собой странную картину.
В воронках перед вражеским окопом, вокруг которого все время бушевал огонь, на необозримо широком фронте, сбившись в кучки по ротам, терпеливо ждали своего часа штурмовые батальоны.
При виде этих скопившихся огромных масс казалось, что прорыв неизбежен.
Разве не пряталась в нас сила, способная расколоть вражеские резервы и разорвать их, уничтожив?
Я ждал этого с уверенностью.
Казалось, предстоит последний бой, последний бросок.
Здесь судьба народов подвергалась железному суду, речь шла о владении миром.
Я догадывался, пусть до конца и не сознавая, какое значение имел этот час, и думаю, что каждый понимал, что личное исчезает перед силой ответственности, падавшей на него.
Кто испытал такие мгновения, знает, что подъем и упадок в истории народов зависят от судьбы сражений.
Настроение было удивительным, высшее напряжение разгорячило его.
Офицеры сохраняли боевую выправку и возбужденно обменивались шутками.
Часто тяжелая мина падала совсем рядом, вздымая вверх фонтан высотой с колокольню, и засыпала землей томящихся в ожидании — при этом никто и не думал пригибать голову.
Грохот сражения стал таким ужасным, что мутился рассудок.
В этом грохоте была какая-то подавляющая сила, не оставлявшая в сердце места для страха.
Каждый стал неистов и непредсказуем, будучи перенесен в какие-то сверхчеловеческие ландшафты;
смерть потеряла свое значение, воля к жизни переключилась на что-то более великое, и это делало всех слепыми и безразличными к собственной судьбе.
За три минуты до атаки мой денщик, верный Финке, поманил меня наполненной фляжкой.
Я сделал глубокий глоток. Как будто пил воду.
Не хватало только боевой сигары.
Воздушная волна трижды гасила мою спичку.
Великий миг настал.
Вал огня прокатился по передним окопам.
Мы пошли в наступление.
Со смешанным чувством, вызванным жаждой крови, яростью и опьянением, мы тяжело, но непреклонно шагали, надвигаясь на вражеские линии.
Я шел вдали от роты, сопровождаемый Финке и одним новобранцем по имени Хааке.
Правая рука сжимала рукоять пистолета, левая — бамбуковый стек.
Я кипел бешеным гневом, охватившим меня и всех нас самым непостижимым образом.
Желание умерщвлять, бывшее выше моих сил, окрыляло мои шаги.
Ярость выдавливала из меня горькие слезы.
Чудовищная воля к уничтожению, тяжелым грузом лежавшая над полем брани, сгущалась в мозгу и погружала его в красный туман.
Захлебываясь и заикаясь, мы выкрикивали друг другу отрывистые фразы, и безучастный зритель, наверно, подумал бы, что нас захлестнул переизбыток счастья...
Комментариев нет:
Отправить комментарий