Иоланта Бочкарева. ПСИХОЛОГ НА ВОЙНЕ. Начало.

Наш собеседник — Иоланта Анатольевна Бочкарева, психолог со стажем.

— Добрый день, меня зовут Иоланта Бочкарева. 

Все знают меня как Ёла. 

Это не позывной. 

Для меня война началась на Майдане, а далее мне важно было завершить начатую работу уже непосредственно на передовой, так как многие из ребят, с которыми я работала во время Майдана, ушли в добробаты.

Одна из волонтёров попросила меня приехать в 93-ю бригаду поработать с бойцами. 

2 декабря 2014-го я приехала в ППД 93-й бригады, работала с теми, кто вернулся из аэропорта. 

Я работала с темой смерти и раньше, ко мне обращались люди экстремальных профессий. Командование бригады мне не препятствовало — в тот момент психологов не хватало, и я стала приезжать на волонтёрской основе.

Позже подписала контракт — по той причине, что сильно ужесточили присутствие не только психологов-волонтёров, но вообще сторонних лиц на передовой, так как были случаи шпионажа, под видом психологов в том числе.

Летом 2015-го я приехала в 93-ю ещё как волонтёр. 

Объяснила комбригу, что моя цель — в профессиональном исследовании, которое для меня важно было завершить. 

На войне — специфическая работа. 

И мне очень важно было понимать состояние бойцов на передовой. 

Мне важно было понять, как это работает.

Я сказала, что хочу проехать по всем опорным точкам бригады, по линии передовой, для того чтобы сделать общий срез. 

И исходя из этого начать работать. 

Потому что приехать с готовой программой, не понимая, что происходит конкретно на сегодняшний день — это по меньшей мере странно, а ещё глупо и опасно. 

Он согласился, только с сопровождением.

Тогда я первый раз приехала на 18-ю точку в Пески. 

Жёсткая точка была. Потом — Бутовка. 

За две недели работы стало понятно, что многое из предложенного психологами в ситуации нашей войны — не работает. 

У нас война другая, у нас менталитет, состав фигурантов — другой. 

Тренинги тут не помогут. 

Не всякие тренинги и методы, разработанные западными коллегами, уместны.

— А как это происходит в Америке, где психологи — неотъемлемая часть работы Вооружённых сил?

— В США или Израиле психологи не фикция, а люди с реальными полномочиями.

Структура и культура психологической помощи в армии там развита. 

Есть чёткая система, приказ сверху. 

У нас ничего этого нет.

Как-то общалась с бывшим американским солдатом, служившим во Вьетнаме, который значительно позже занимался реабилитацией возвращавшихся с войны. 

Я просила поделиться опытом реабилитации. 

Он сказал: «Я могу, но дело в том, что это не будет у вас работать». 

На вопрос почему, он ответил коротко: «У вас система другая». 

Сказать честно – её просто нет.

У нас не защищён солдат, не защищён психолог, а общество в шоке, потому что боится солдат, вернувшихся с войны. 

Армейский психолог вообще отличается от своего цивильного коллеги, хотя бы условиями работы. 

Здесь, в цивильном мире, четкий расчёт: услуга — деньги, клиент приходит к психотерапевту с запросом, своими ногами, со своими деньгами. 

И кажется, что вот я, такой опытный и состоявшийся, приеду туда на передовую — и всё сделаю. 

Но я прихожу к бойцу — он мою услугу не заказывал ни разу. Он мне не обязан. 

Мне платит государство какие-то деньги (именно какие-то). 

Получается, что люди, получившие мою услугу, вообще её не понимают и не ценят. 

Так что работа психолога на войне крайне неблагодарна. 

И к тому же, круглосуточная. 

Вдобавок, у нас не хватает понимания ценности психолога со стороны командования. 

Если его нет, то деятельность моих коллег превращается в благотворительность. 

Поэтому начинающим психологам ехать на передовую — занятие травматичное для них самих в плане душевных ран. 

К тому же, у нас в основном психологи – женщины, так сложилось. 

А война и армия — это большое испытание для женщин-специалистов. 

У мужчин-психологов свои трудности: завоевать доверие и авторитет в агрессивном сообществе других мужчин-воинов, чтобы помогать им же — задача очень нелёгкая.

В конце 2014-го ребята приезжали из аэропорта возбуждённые, грязные, я приходила в гости, пила с ними чай, разговаривала — и только когда они привыкли ко мне и к моей профессии, когда стали доверять мне, я начала работать. 

Часто моя работа заключалась в «простом» присутствии и поддержке — мои коллеги поймут, как непросто включённое присутствие в общем хаосе. 

У нас нет системы.

Помню случаи, когда нужны были мои рекомендации на реабилитацию. 

Что я могла предложить? 

Бойцам необходима комплексная терапия — не только психическая, но и физическая реабилитация. 

Положена реабилитация. 

А как она у нас проходит?

Я спрашиваю ребят: «Вам куда-то предложили поехать?» 

«Нет. Домой поедем». 

Вот вы приехали из аэропорта, что будете делать? 

«Бухать идём». 

Напились, проколбасило, домой. 

Разговоры разговаривать — это ни о чём.

Системно подходить надо. 

К примеру, везти бойцов в ребцентр с сопровождающим, где к ним относятся не как к дуракам с поломанной психикой, а как к героям, которым нужна определённая помощь.

Причём это должно быть на обязательной основе, чтобы они не могли отвертеться.

Я не знаю, есть ли у нас такие законы, может, они есть на бумаге, но не в реальности. 

То есть государство должно создать определенную программу, как в Америке или Израиле, где ребята после боевых действий обязаны посещать психолога в течение какого-то установленного времени. 

Карантин есть.

Нужны грамотные специалисты с практикой, а этим специалистам нужно заплатить.

Хороший психолог, имеющий свою практику, завязан на клиентах, которые ходят к нему регулярно. 

То есть он должен бросить практику, обидеть своих клиентов, лишить их опоры, а себя дохода. 

Что делать?

Специалисту нужно это возместить. 

Работа без компенсации возможна либо на духе патриотизма, либо на какой-то личной заинтересованности, например, научной деятельности. 

Допустим, у меня так и было — я знала, для чего мне это надо, я материал для работы собирала. 

Это был мой личный, шкурный интерес.

Я хотела увидеть, как стадия революции сменяется стадией войны, как меняются воюющие на ней люди. 

Как начинается война, как она проходит, как меняются её фазы. 

Я наблюдала, как мужчины превращаются в солдат, а это не такое простое превращение, как кажется. 

Надеть форму и взять автомат — это ещё не значит стать солдатом. 

А потом я видела трагедию их возвращения домой…

— Для многих мотивом вступления в эту войну стали такие понятия как патриотизм и идеализм…

— Патриотизм, не направленный на конкретные и, главное, реальные задачи, заканчивается, когда есть нечего. 

За идеализм тоже нужно платить собственным выгоранием. 

Несмотря на то, что моя мотивация была очень конкретной, выгорания не удалось избежать и мне. 

Не выгорают либо энергетические вампиры, либо люди, не теряющие интереса к своему делу, жизни. 

Мой интерес в какой-то момент истощился, пришла усталость… 

Мотивация должна быть внутренняя. 

Внешняя быстро ослабевает. 

Немногие могут работать в экстремальных условиях. 

Кто-то боится, а кто-то просто не видит для себя в этом смысла. 

На Майдан приходили психологи, за чей уровень профессионализма я могу ручаться, но пробыли там не более 4 дней — не могли работать. 

Профессионально они заточены на другое. 

Психолог, работающий на передовой, должен быть определенного профиля — тот, кто работает с жёсткими темами, на грани, экстремальными. 

Если я адреналиновый наркоман, если я работаю с темой смерти, если для меня выдерживать экстрим нормально — тогда да. 

Но как правило, у психолога кабинетная работа — групповая или личная. 

Выстраиваются границы безопасности: вот моё кресло, вот салфетки, вот мой клиент, который приходит по часам.

А на Майдане никакой безопасности не было. 

Границы не просто стёрты — они проломлены. 

То есть специалист должен идти туда сознательно, сам, и отдавать себе в этом отчёт. 

У нас начинающим психологам кажется, что они всем смогут помочь. 

Мне приходилось видеть, как приезжали психологи-волонтёры, которые искренне хотели донести какую-то важную информацию. 

Но что получалось? 

Однажды собрали целое подразделение вкупе с командирами — они пришли, сели, стали слушать, а им начали рассказывать о пагубности алкоголизма. 

И бойцы задали простой вопрос: «Вы зачем сюда приехали? Вы кто?» 

Волонтёры привозят еду и вещи — с психологами сложнее. 

Рассказы «как правильно» или «мы тебе поможем» — это ни о чём. 

Если психолог собрался работать с темой войны — тогда в блиндаж на месяц, под обстрел, где бухают. 

И через три дня станет ясно, нужно ли ему это и зачем. 

Понять, работает предложенное психологом или нет — это оставаться надолго и работать. 

Приезды на 4-7 дней бесполезны. 

За это время едва-едва основной срез по психоэмоциональному состоянию сделать удастся, и больше ничего. 

Одно время была лавина горе-психологов. 

Что-то знаю из своего опыта, что-то рассказывали бойцы. 

Одна слушает-слушает бойца, а в конце говорит: «Вы все врёте». 

Или другая история: боец лежит, рассказывает что-то, а она (психолог) разревелась, как крокодил. 

А он говорит: «О, я вижу, это вам нужна помощь, не хочу вас дальше расстраивать». 

И так доверия нет, менталитет у нас такой… 

Мне-то какое дело, о чём он врёт — это его дело, значит, для чего-то ему это нужно. 

Я смотрю: спал, ел, подвижность какая, общее состояние психики — излишне активный или заторможенный и т.д., а что он там врёт — это его личное дело. 

Если базовые потребности удовлетворяются, то в стрессовой ситуации это уже хорошо. 

Психолог вообще профессия крайне агрессивная. 

Потому как это очень агрессивное действие — вторгаться в чужую психику. 

Мы уравновешиваем взаимоотношения клиент-терапевт финансовым вопросом. 

Он платит, получает услугу, платит своими деньгами, знает, на что он идет, он чем-то жертвует ради того, чтобы получить услугу за повышение качества его жизни.

Я, за своё вторжение в чужую личность, за то, что вижу, как он страдает, для того чтобы ему помочь, должна пройти с ним какой-то очень страшный отрезок его пути и выработать новые адаптационные механизмы для того, чтобы он по-другому жил, не так как раньше. 

Это тема психотерапии: разработка новых адаптационных механизмов для улучшения качества жизни. 

У кого-то зависимость, у кого-то — несчастная любовь, которая также является стрессовой ситуацией. 

К сожалению, в пространстве войны развернуть такую терапию почти невозможно. 

Поэтому рабочие методы могут быть разные в зависимости от ситуации и уместности, но при этом одно должно быть неизменно — фигура психолога. 

А это: стабильность, присутствие, включённость в процесс. 

Я в принципе, приходя туда, совершаю очень агрессивное действие. 

«Здрасьте, я пришла вам помочь!» 

А тебя звали? 

Поэтому вход должен быть всегда очень грамотным, либо принудительным — допустим, командир сказал. 

По сути, с командным составом надо работать, чтобы объяснить важность работы психологов. 

У нас сверху сказали: пусть у вас будет психолог. 

Ну, пусть. 

Ой, что-то он не очень, давайте дадим ему писать бумажки, расследования какие-нибудь.

Как-то же надо его занять. 

У нас, чтобы стать официально военным психологом, надо быть офицером. 

Специальное образование надо. 

А среди офицеров почти нет психологов. 

Курсы — это ни о чём. Вот и решают проблему на уровне: «Кто будет? Вася, будешь?» «Сколько платят?» «В два раза больше». «Ну ок, буду». Поставить-то поставили, но кого?

И потом, когда прихожу я и представляюсь психологом — все ржут…

— То есть выходит, что психолог должен приезжать и не пытаться тут же навязывать всем свою программу, а скажем, месяц внедряться в структуру и заслуживать доверие бойцов…

— Да, он должен быть принят как человек сначала. Это не значит, что месяц нужно просто шататься без дела, пока к тебе привыкнут. За этот месяц, а то и больше, я делаю свою, многим незаметную работу. 

Но человеческий фактор здесь действительно очень важен. 

Интуции и животной адаптации никто не отменял. 

Ребята сами прекрасно их вырабатывают. 

У психолога фактически нет никаких прав и никакого влияния на данный момент. 

Даже я работала не официально, а «по особому распоряжению командования». 

Мне даже в характеристике так написали. Офицерское звание сразу не получишь — нужны годы, да и психолога из офицера за три месяца не сделаешь. А война идёт сейчас. 

То есть нужна госпрограмма сверху, под неё нужны деньги, и большие деньги. 

Чтобы начать свозить всех отслуживших на реабилитацию в принудительном порядке в какие-то места — для этого надо эти места сначала иметь. 

Нужна целая армия специалистов. Которым будут платить деньги, потому что волонтёрством все сыты по горло. Больше 120 тысяч отслуживших уже, и это без добровольцев. 

Хорошо, если дома есть поддержка. Семейная. На Западе немного по-другому. Например, отпуска в том виде, что у нас — это во вред даже. Человек настроен как боевая машина, приехал домой на месяц — и понеслось. 

То он слишком холодный для родных, то странный, то ненормальный. Солдат или расстроится, или наоборот — начнёт «оттаивать». А тут ему снова в окопы в таком вот состоянии.

Продолжение следует.

Иоланта Бочкарева. ПСИХОЛОГ НА ВОЙНЕ. Продолжение.